Кетополис: Киты и броненосцы - Страница 66

Таверну «Китовая глотка» он нашел именно там, где той и надлежало — согласно разъяснениям Гая — быть: на перекрестке Старой Якорной и Портового спуска. Двухэтажное, но приземистое при том, словно морячок раскорячился, строение сложено было из изглоданного временем ракушечника. Над входом болталась вывеска: угадывался парусник, идущий прямиком в пасть жутчайшего чудовища, — как видно, у хозяина с китами установились те еще отношения.

Сам хозяин — и здесь невнятное от Гая: «сам поймешь», оказалось совершенно оправданным — был колоритен: бронзовая кожа, черные, с проседью, кудри — кольцами, веревочная серьга в ухе и черный пронзительный глаз. Один. Вместо второго было синее плетево старых шрамов, не прикрытое повязкой: зрелище притягательное и отвратительное одновременно.

Впрочем, остальные посетители «Китовой глотки» были совершенно под стать своему кормчему.

Естественно, Конрад смотрелся среди них словно мышь на кошачьей свадьбе: не захотят, а схарчат. Сделать десяток шагов от двери до стойки оказалось вдруг слишком сложным делом — будто к каждой ноге пристегнута была пятисотфунтовая якорная цепь.

Хозяин таверны — Янис, как назвал его Гай, — встретил Конрадово приветствие совсем нерадушно.

— А ты чей, чтоб тут шхериться? Вроде б я тебя раньше на причалах не видел.

Слева тотчас подошел — вразвалку, неторопливо — молодчик в вязаном жилете и в толстых матросских штанах. Гонял по углам рта длинную желтую щепку. Еще кто-то образовался сзади, отчетливо задышал в шею.

— Так кто, говоришь, тебя направил? — снова переспросил Янис.

Конрад, впрочем, мало-мало, но знавал эту публику. Не любил, но знал. Потому оперся о стойку и проговорил с оттяжкой:

— Ты б, хозяин, плеснул сперва в кружку, а потом бы уж и локти мне заворачивал. А то ведь — как дохн ет тот вон добрый парень, что позади меня, — и кто ж тебе тогда монету скинет?

— Ну-ну, — пробормотал одноглазый, но кружку с пивом — придвинул.

Пиво и вправду было неплохим, а уж как для Стаббовых причалов — так и волшебным. Отпив пару глотков, Конрад положил ладонь на стойку, убрал: осталась двухкроновая «угрешка», отчеканенная на рождение наследника Его Величества.

Человек за спиной Конрада хмыкнул и сразу отошел, а мужик в вязаном жилете слегка расслабился.

— Так, — сказал Янис и осторожно, словно паука, ткнул «угрешку» пальцем. — Значит, веселые детки, золотые охламоны… Чего сегодня надо?

Конрад приглушенно кашлянул: горло вдруг перехватил непрошеный спазм. Все как-то… повторялось, вот. А снова попадать в эту трясину ему ой как не хотелось.

Но отступать…

— Клебана Шнорхеля. На два слова буквально.

— Я представляю, — негромко произнес Янис, — что это будут за два слова. А ты точно не из «каракатиц»? А то б мы тебя в сортире притопили — не до смерти, но так, чтобы помнил. Все развлечение. Или, может, от людей Шульца? Очень уж он нас теперь любит, ночами, говорят, не спит… Людей недавно присылал: мол, вам четверть навара, а я вас в городе никому тронуть не дам. Только ж нам на город, сам понимаешь, ложить. Город — он сам к нам приходит, как припрет. Ты же вот… Ладно, — оборвал себя. — Посиди-ка пока что там, под стеночкой: поглядим, чем помочь сумеем.

Под стеночкой уже сидели двое — вида довольно угрюмого и живописного при том: хоть сейчас на страницы. У Конрада даже рука за несуществующим блокнотом потянулась — зарисовать. Один чистил ногти широким коротким «рыбьим другом», которым рыбаки потрошат улов. Второй просто потягивал пиво, но кружку держал в горсти, словно стакан, только венчик выглядывал. Наверное, Конрадову голову смог бы без труда обхватить, словно орех, пальцами.

В общем, Конрад возражать не стал: место ведь ничем не хуже любого другого. Охранники попались неразговорчивые, за что им можно было лишний раз сказать «спасибо».

Янис долил ему, и Конрад сидел теперь, глядя поверх голов, и неторопливо прикладывался к кружке. Примерно так же (только не до, а после) он сидел два года назад — в Горелой Слободе и совершенно стеклянный при том. Прошлого уже не существовало, а будущее расползалось в ладонях ветошью. Не осталось ничего, к чему стоило стремиться, — он видел это, пережил так явственно, что… Доза бобов оказалась слишком большой, он и не знал тогда, сколько для него будет — в меру; мир приобрел нехорошую отчетливость, и жить в этой отчетливости не хотелось совсем. Наверное, он так и подох бы в переулках Горелой Слободы, с ножом в брюхе или с разбитым черепом, когда бы не Бруно — тот самый, что подает нынче закуски в далекой Греции. «Пьешь, — сказал Бруно, обнаружив его в какой-то совсем уж мертвой забегаловке. — Правильно делаешь. Пей, а там и весь Кето пусть летит в тартарары». Потом взял и себе ужасного сизого пойла, которое здесь называлось «торчок», и сел напротив. Сидел молча: долго, глядя куда-то мимо Конрада. «Фокс исчез, — сказал наконец. — Совсем. Никаких следов. Будто и не было. Даже старуха Клара делает вид, что не помнит такого. Но ты — пей, пей». И Конрад — пил. Голова была легкой и прозрачной, все еще полной образов и видений, но они — уже не летели лавой, грозя смять и уничтожить самое «я», но толклись поодаль, где провел границу «торчок». Конрад не мог объяснить, почему и как это происходит, этого вообще нельзя было объяснить — только прочувствовать. И вот он сидел, пил и чувствовал. А Бруно — говорил. Слова Бруно проскальзывали в малый зазор между толковищем образов и огненной полосой охранительного заклинания, выставленного «торчком», и — падали куда-то вне зоны видимости. Конрад вроде бы даже кивал головой, но смысл ускользал. Потом мир вдруг провернулся на своей оси и с отчетливым щелчком встал на место. «Фокс исчез», — громыхнуло, и он окончательно пришел в себя. Пришел в себя, чтобы впасть в депрессию — не спасительную уже, но ту, выход из которой он сумел найти очень нескоро. Если то, что он нашел — вообще было выходом.